Итачи-сану обещано - и посвящается.

Сегодня мне отчаянно захотелось написать длинный пост о своем детстве – таком, каким я его помню. Наверное, это будет очень обрывочно и странно, но я постараюсь.
Я родился в Харькове. Мое самое первое воспоминание – это белый бумажный самолетик, летящий над коричневым полом. Он был такой яркий на фоне этой советской коричневой краски… Вы должны ее помнить, ею выкрашены ступени в старых общежитиях, а еще именно таким цветом до сих пор красят полы в общеобразовательных школах.
Мы тогда жили на Сортировке в старых вагончиках, которые заменяли комнаты в общежитиях. Я думаю, жилья тогда катастрофически не хватало, и некоторые работники кирпичного завода жили в вагончиках. Кажется, их было около пяти или шести. Это выглядело так, словно целый поезд сняли с рельс, поставили среди луга недалеко от частных домов и разъединили вагоны. Не помню, сколько лет мне тогда было, но думаю – не больше двух. Я пускал самолетики, и вагончик казался мне огромным, как бальный зал.
Потом мои родители развелись, и до шести лет я жил в общежитии для работников кирпичного завода – только уже нормальном. Две комнаты, кухня, мягкие игрушки и телевизор… Нормальное детство нормального ребенка. Тогда я еще не знал, что эти четыре года будут самыми нормальными в моей жизни.
Мы любили играть на улице. Недалеко от общежития проходила танковая дорога, а вдоль нее росли деревья с вишней-«шпанкой», сливами и сорняками выше нашего роста. Там можно было спрятать целый партизанский отряд. Наверное, тот, кто спрятал там четыре картонных ящика с конфетами, тоже так думал, и явно не ожидал, что на его добычу наткнется толпа детворы. Думаю, его потом ждало большое разочарование.
Моя старшая сестра любила прыгать с крыши гаража. У него был покатый склон, и если забраться с задней стороны, то можно было спрыгнуть с фасада. Высота была примерно метра два с половиной, на мой взгляд, и особым шиком считалось забраться именно с фасада, там, где кирпичи на углу торчали совершенно невообразимым образом. Я никогда не принимал участия в подобных забавах – еще тогда я жутко боялся высоты.
Я любил посидеть где-то в укромном уголке и поиграть в машинки. Строил домики и целые городки для муравьев с домами из сигаретных пачек и телеграфными столбами из спичек.
Осенью мы стоили дома из листьев. Вокруг общежития росло множество кленов, и осенью листья падали с деревьев, как языки пламени. Их сгребали в кучи и жгли, и по всему двору шел вкусный запах осенних костров.
Когда мне было шесть лет, я уехал с сестрой в Казахстан, к родителям моего отца. Точную причину не знаю, но это было как-то связано с неприятностями моей матери. Именно там я впервые столкнулся с такой суровой правдой жизни, как дискриминация. Тогда я был слишком мал, чтобы понимать, почему бабуля любит и балует мою сестру, а меня не жалует. Я только чувствовал, что со мной обращаются несправедливо, и это было крайне неприятно. В Казахстане в благодатную почву несозревшей детской психики впервые было засеяно зерно комплексов, детской обиды и зависти.
Когда мне исполнилось семь лет, мать забрала нас обратно, домой. Правда, понятие дома как такового было уже утрачено. Следующие шесть лет мы мотались по съемным квартирам. Сперва мать работала кондуктором, потом, как она сказала – печатала документы в отделении милиции. Неофициально, разумеется. Это только в приюте мы с сестрой узнали, что работала она далеко не в теплом офисе, а на холодном тротуаре среди таких же неудавшихся жен и матерей, которых зовут коротко и ясно – шлюхи. Но до двенадцати лет мы об этом даже не догадывались и жили спокойно. Ходили в школу, учили уроки… прогуливали их иногда. В ту пору я очень много читал. Читал все подряд – исторические романы, детективы, фантастику… все, что попадало под руку. В детских лагерях у меня был самый большой список книг в абонементе. В конце концов, я смело могу сказать, что чтение было моим любимым занятием. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что более нищенской жизнью, нежели наша, жили разве что бомжи, но тогда меня это не сильно беспокоило. Наверное, это потому, что мне было не с чем сравнивать – я просто считал, что все идет как надо.
Отношения с сестрой у нас были просто-таки хрестоматийные: она была для меня недостижимым идеалом и кумиром, а я для нее – лишней обузой. Она больше любила лазить по деревьям и ходить в гости к своим шебутным друзьям, я – читать и пытаться заслужить ее одобрение. Лет в одиннадцать последний пункт перестал быть для меня приоритетом, и я заменил его на холодную войну и презрение, перемежаемое периодами перемирия против общего врага.
В одиннадцать лет мы с сестрой впервые попали в приют. Наша мать исчезла куда-то, и ее знакомый работник правоохранительных органов приехал за нами и отвез в приют. Сейчас он называется областным приютом «Сонечко», но тогда он еще считался городским. Там я узнал, что можно есть три раза в день, а не когда появятся продукты, что немытая три недели голова – это позор, и что книги – это самое важное, что есть в моей жизни. Именно тогда я и решил, что хочу стать писателем.
В приюте мы провели примерно семь месяцев – очень долгий срок, удивительным образом отданный нам. Нас забрала мать. Я так подозреваю, что ее задержали, а потом она просто пыталась поднакопить немного денег и забрать нас в нормальное место. Это у нее не получилось – мы вернулись на прежнюю квартиру, в которой не без моей вины случился небольшой пожар: деревянные перегородки в стене рядом с печкой затлели от того, что я натопил ее слишком жарко, и стену снесли пожарники. Хозяйка домика была в такой ярости, что без лишних разговоров вышвырнула нас из своего, пока еще целого, дома. Не могу ее винить за это, но и не винить тоже не могу – все-таки вышвырнуть детей в разгар январьских морозов буквально на улицу вряд ли можно назвать особо милосердным поступком.
Мать забрала нас к подруге на некоторое время. «Некоторое время» протянулось примерно три дня, во время которых мать просто не появлялась в чужом доме. Тетя Нина тоже не была в восторге от того, что в ее доме появилось еще два лишних рта, но на тот момент выход нам был уже известен – приют.
Во второй раз я попал туда в двенадцать лет, уже без обратного билета в место, которое мог бы хотя бы условно назвать домом. В тринадцать лет меня определили в интернат №4 – один из трех областных интернатов для детей-сирот. Моя мать была в принудительном порядке лишена прав и навсегда исчезла с горизонта моей жизни лет в шестнадцать, когда на вопрос «Почему ты нас оставила?» не сказала, что ей было трудно и она боялась, а ответила пьяными слезами и словами, что я пришел ее расстроить. Наверное, это было жестоко, но тогда я сказал ей «Прощай» и развернулся, чтобы никогда не возвращаться в тот клоповник, в котором она жила.
В восемнадцать лет началась моя самостоятельная жизнь, и больше мне нечего сказать. Я учился, влюблялся, прогуливал – в общем, вел себя как обычный студент. Детство закончилось.
Сейчас, подводя итоги, я даже не знаю, жалею ли, что все сложилось именно так. Что бы ни было в моей жизни, но оно сделало меня именно таким, какой я есть. Настоящим.