Она улыбалась, а с губ ее капал яд –
сладкий, как дикий мед,
как запах полыни, змеиный яд.
Пожалуйста (я умоляю – по-жа-луй-ста!),
пусть отмотают назад,
чтобы с губ этих
соком цикуты собрать
этот пагубный яд
своими губами, но чтобы опять –
впервые.
Она не любила, когда о ней говорят.
О ней распускали сплетни,
кричали правду – и все не в лад.
Судачили, кто кого трахает,
кто – ненавидит,
и кто чем богат.
Она собирала слухи, низала,
как бусы, в ряд
на грубую нить,
смеялась над ними –
и не смотрела назад.
Лишь иногда усмехалась
болезненно-криво.
Она не носила колец, не любила вино:
слишком кислое – так она говорила,
наливала мне виски и рома
– полпальца на дно,
разбавляла байкалом, учила,
как быть живыми.
Она улыбалась, и с губ ее капал яд,
сладкий, как дикий мед,
как запах полыни, змеиный яд.
От него, говорят, умирают,
сходят с ума, не спят по ночам, страдают,
бросаются с крыши, –
Да много чего говорят.
А мне бы хотя бы каплю
Его с этих губ собрать
Своими губами в последний раз –
Как впервые.
сладкий, как дикий мед,
как запах полыни, змеиный яд.
Пожалуйста (я умоляю – по-жа-луй-ста!),
пусть отмотают назад,
чтобы с губ этих
соком цикуты собрать
этот пагубный яд
своими губами, но чтобы опять –
впервые.
Она не любила, когда о ней говорят.
О ней распускали сплетни,
кричали правду – и все не в лад.
Судачили, кто кого трахает,
кто – ненавидит,
и кто чем богат.
Она собирала слухи, низала,
как бусы, в ряд
на грубую нить,
смеялась над ними –
и не смотрела назад.
Лишь иногда усмехалась
болезненно-криво.
Она не носила колец, не любила вино:
слишком кислое – так она говорила,
наливала мне виски и рома
– полпальца на дно,
разбавляла байкалом, учила,
как быть живыми.
Она улыбалась, и с губ ее капал яд,
сладкий, как дикий мед,
как запах полыни, змеиный яд.
От него, говорят, умирают,
сходят с ума, не спят по ночам, страдают,
бросаются с крыши, –
Да много чего говорят.
А мне бы хотя бы каплю
Его с этих губ собрать
Своими губами в последний раз –
Как впервые.